Всемирная История
История

Генерал Николай Рузский

В истории Первой мировой войны в числе крупнейших военачальников русской армии очень часто встречается имя генерала от инфантерии Николая Владимировича Рузского. Войну он начал в должности командующего 3-й армией Юго-Западного фронта. С осени 1914 года до лета 1917 года, с некоторыми перерывами, он командовал войсками Северо- Западного и Северного фронтов, которые приняли участие в нескольких крупных операциях. Именно Рузский стал одним из четырех русских военачальников, которые были награждены орденом Св. Георгия 2-й степени.ruzckiy

Но судьбе было угодно распорядиться так, что именно с именем Рузского историки связывают отречение Николая II от российского престола. Это поставило Николая Владимировича в ряды тех, кто не только был противником российской монархии, но и непосредственно внес вклад в ее крушение. Но в отличие от некоторых других генералов, Рузский не стал сотрудничать ни с Временным правительством, ни с большевиками, за что и был зверски убит последними в 1918 году. Поэтому он не смог защитить себя перед историей при жизни, а после смерти оказался под огнем критики как монархистов, так и демократов и большевиков. В то же время жизнь и служба этого человека не только интересны с той точки зрения, что долгое время оставались «белым пятном» для российской истории, но и потому, что тесно увязаны с историей страны, одним из ее самых драматичных периодов.

Н. В. Рузский родился 6 (18) марта 1854 года в семье беспоместных служилых дворян Калужской губернии. В детском возрасте он одел погоны воспитанника Петербургской военной гимназии, а в юности — юнкера Ко нет ант ино веко г о военного училища, после окончания которого был выпущен подпоручиком в лейб-гвардии Гренадерский полк. В составе этого полка молодой офицер принял свое первое боевое крещение в войне с Турцией

1877-1878 годах. Он был ранен в сражении под Горным Дубняком, но, подлечившись, вскоре вернулся в строй, который уже не покидал до конца войны. С Балкан Николай Владимирович вернулся штабс-капитаном, награжденным Анненским оружием с надписью «За храбрость» и орденом Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом.

В том же победном 1878 году Рузский стал слушателем Николаевской академии Генерального штаба, которую в то время возглавлял известный военный теоретик генерал М. И. Драгомиров. Его школа подготовки командиров и войск на рубеже веков считалась лучшей в России. Николай Владимирович был старательным учеником. Три года спустя он окончил полный курс академии по первому разряду, был произведен в капитаны, причислен к Генеральному штабу и направлен на службу в Киевский военный округ. В этом округе с небольшими перерывами он прослужил почти 30 лет, последовательно пройдя ряд командных и штабных должностей, вплоть до генерал-квартирмейстера (начальника оперативного отдела) штаба округа. Причем десять лет, с 1888 по 1898 год, ему пришлось работать непосредственно под руководством Драг о миро в а, который был командующим войсками Киевского округа.

По воспоминаниям А. С. Лукомского, который в конце XIX века проходил службу в Киевском военном округе, генерал-квартирмейстер штаба этого округа «генерал-майор Николай Владимирович Рузский был блестящим и знающим офицером Генерального штаба. В часы службы он был строгий начальник, а вне службы добрый приятель, готовый весело провести время за бутылкой хорошего вина. Как генерал-квартирмейстер он блестяще руководил работами своего отдела, и генерал-квартирмейстерская часть была для нас, молодых офицеров, прекрасной школой. К полевым поездкам и военным играм мы всегда подготовлялись самым серьезным образом, чтобы не ударить лицом в грязь и не оскандалиться перед начальником штаба или генерал-квартирмейстером».

Вскоре генерал Рузский был назначен начальником штаба Виленского военного округа. Относительная близость этого военного округа к столичному приводила к тому, что на его базе Генеральный штаб нередко проводил крупные войсковые учения. Поэтому штабу Виленского военного округа приходилось практически постоянно участвовать в разработке замыслов учений, а затем реализовывать их на практике.

Неудачное для российских войск начало войны с Японией потребовало переброски на Дальний Восток из Европейской части страны войск и лучших командных кадров. В числе командированных в Маньчжурию был и начальник штаба Виленского военного округа генерал-лейтенант Н. В. Рузский. Там он возглавил штаб 2-й Маньчжурской армии, которой командовали вначале генерал О. К. Гриппенберг, а затем — генерал А. В. Кульбарс. Война стала серьезной проверкой не только штабных, но и командных навыков Рузского. При его непосредственном участии были разработаны и проведены операции под Сандепу, Мат уране, Шуанго, Сатхозе. Он руководил арьергардом, прикрывавшим отход армии от Мукдена. В одном из боев под Николаем Владимировичем была ранена лошадь. Падая, он получил тяжелую травму, но не оставил строй. В память об этой войне у генерала остались украшенные мечами кресты и звезды орденов Св. Анны 1-й степени и Св. Владимира 2-й степени, а также горечь обиды за ошибки высшего стратегического командования, ставшие главной причиной поражения. Не исключено, что именно она сделала Рузского тем осторожным и недоверчивым, каким он стал известен позже.

В начале Первой мировой войны войска 3-й армии Юго-Западного фронта, которой командовал Н. В. Рузский, наступали с района Дубно на Львов. Успешно проведя ряд сражений на реках Золотая Липа и Гнилая Липа, 21 августа соединения этой армии беспрепятственно вошли в оставленный австрийцами Львов. Известие об этом с восторгом было встречено российским правительством. За операции на подступах к Львову Н. В. Рузский получил орден Св. Георгия 4-й степени, а за сам город — 3-ю степень этого же ордена. Его имя сразу же стало широко известным всей Российской империи.

Правда, история с взятием Львова в 1914 году поссорила генералов Н. В. Рузского с командующим соседней 8-й армией генералом А. А. Брусиловым. Последний утверждал, что именно его кавалерия первой вошла во Львов, вследствие чего высокая награда досталась Николаю Владимировичу незаслуженно. Вопрос очень не простой, так как четкой разграничительной черты между армиями в то время не проводили, и отдельные отряды кавалеристов свободно рыскали перед фронтом наступающих войск, особенно если противник не оказывал упорного сопротивления. К тому же сам Львов был достаточно крупным городом, и вполне возможно, что военачальник, находившийся в одной его части, мог не знать того, что происходило в другой. И наконец, третий аргумент — по традиции в Российской армии давали ордена за взятие городов, и поэтому каждый военачальник был заинтересован в том, чтобы первым «положить к ногам Его Величества ключи от очередного города», а тот, кому не удалось это сделать, всячески стремился опорочить удачливого соперника.

Трудно сказать с полной уверенностью, кто из командующих армиями был прав при овладении Львовом. Брусилов выражал свои протесты, но сам Рузский не стал дискутировать на эту тему.

Между тем, боевые действия на соседнем Северо-Западном фронте складывались не в пользу российского оружия. Разгром 2-й армии генерала А. В. Самсонова и частичное поражение 1-й армии генерала П. К. Ренненкампфа потребовали смены командующего фронтом. 3 сентября на место генерала Я. Г. Жилинского был назначен Рузский. Через 12 дней его армии перешли в наступление и овладели городом Сувалки.

Именно к этому периоду относится запись в дневнике великого князя Андрея Владимировича, который императором для прохождения службы был направлен в 3-ю армию. Великий князь приехал в штаб Северо-Западного фронта 1 октября 1914 года и, как того требовал этикет, сразу же направился к его командующему. «Он жил в маленьком деревянном домике, охраняемом кубанскими казаками. Вся комната была уставлена столами, покрытыми картами», — пишет Андрей Владимирович в своем военном дневнике.
Также он дает и портрет самого генерала. На страницах своего дневника в разные дни он пишет:
«Генерал Рузский — человек, явно лишенный всякой внешней красоты. Фигура сутуловатая. Среднего роста. Волосы редкие и седые. Лицо худое, даже аскетическое, и только бойкие живые глаза блещут энергией из-под довольно крупных очков…
… Генерал Рузский очень верующий. Его всегда сопровождает образ, завернутый в простыню, и его ординарец граф Д. А. Шереметев (прозванный «рыжим») носит его с собой, несмотря на солидный размер образа. За это Шереметев и был прозван «мальчик с образом». Даже при выездах на моторах Шереметев везет этот образ с собой…

komandushiynvr

… Рузский — кабинетный человек. Он уже по возрастному цензу должен был уходить и остался исключительно по случаю мобилизации. Последние годы, и довольно много таких, просидел в штабах и военных советах. Строя давно не видал, да и вряд ли когда-либо хорошо и видел. Внешность вовсе не военная. С солдатами говорить не умеет. Здоровьем всегда был слаб, да и мнительность много способствует ослаблению здоровья и энергии. Ему и на улицу нос высунуть трудно. Все боится простуды, да и простужается от всяких пустяков, и всякий насморк считает чуть ли не смертельною болезнью. При этом какая может быть энергия. Конечно, энергии никакой. Это и отзывается на всем. Он и настоять не может на своем решении. В результате он попал совершенно под влияние генерал-квартирмейстера Бонч-Бруевича, который и держит его в руках».

В октябре 1914 года войска Северо-Западного фронта успешно провели оборонительно-наступательную операцию на подступах к Варшаве. По ее итогам именным указом императора Рузский был награжден орденом Св. Георгия 2-й степени. За всю войну только четыре российских военачальника стали кавалерами 2-й степени этого высшего полководческого ордена Российской империи. Имя Рузского стало широко известно не только в стране, но и за ее пределами.

Но это вовсе не означало, что Рузский уже состоялся как выдающийся военачальник. Это в определенной степени показала следующая, Лодзинская операция, которая была первой крупной самостоятельной операцией генерала Н. В. Рузского в качестве командующего Северо-Западным фронтом.

Лодзинская операция сложилась потому, что после успешного окончания Варшавско- Ивангородской операции русская Ставка начала готовить общее наступление в пределы Германии, а германское командование, зная из перехваченных радиограмм о готовящемся наступлении русских войск, решило упредить их в действиях.
В отношении автора разработки плана этой операции со стороны противника существует две версии. Так, бывший начальник штаба австро-венгерской армии генерал Конрад в своем труде «Из моей служебной деятельности 1906-1918 гг.» пишет, что идея

Лодзинской операции принадлежит именно ему и мыслилась им как решительное поражение русских, с возможным даже выводом России из войны. Немецкая официальная история мировой войны (Рейхсархив, т. VI) считает, что план Лодзинской операции был задуман и выполнен самостоятельно Гинденбургом и Людендорфом.

С русской стороны четкого плана операции не было. Было только намерение Ставки начать наступление несколькими армиями с целью нанести поражение противнику и этим оказать помощь союзникам. Этого, безусловно, было недостаточно для детальной разработки плана операции штабом Северо-Западного фронта и штабами его армий.

Для реализации замысла этой операции германское командование перебросило свою 9-ю армию (командующий генерал А. Макензен) из района Ченстохов — Калиш на север в район Торна (Торунь). Эта армия должна была нанести внезапный удар во фланг и тыл 2-й и 5-й русских армий и окружить их. Остальные силы, которые были представлены 3-м германским кавалерийским корпусом, корпусами «Бреслау» и «Позен», группой войск генерала Р. Войрша и 2-й австро-венгерской армией, должны были активными действиями сковать русские армии с фронта.

Состав сил и средств, которые австро-германское командование было намерено задействовать в Лодзинской операции, был весьма значительным. Так, ударная группа 9-й армии в своем составе имела 155 тыс. штыков и сабель и 960 орудий, вспомогательная группа (без группы Войрша и 2-й австро-венгерской армии) — 124 тыс. штыков и сабель и 480 орудий.
Против этих сил русские имели 1-ю, 2-ю и 5-ю армии, которые в своем составе насчитывали 367 тыс. штыков и сабель и 1260 орудий. Но их силы были равномерно растянуты по фронту, в то время как германские войска, сконцентрировав основные силы на направлении главного удара, имели там значительное превосходство в живой силе и артиллерии. Это объяснялось тем, что русская ставка и штаб Северо-Западного фронта имели о положении немецких армий неполные и довольно противоречивые данные. Во всяком случае, только по отрывочным данным штаба 2-й армии русская Ставка предполагала возможность перегруппировки 9-й армии. Но ясных сведений о готовящемся ударе во фланг 2- й армии со стороны Торна у русского командования не было.

Эти обстоятельства стали причиной того, что командующий Северо-Западным фронтом генерал Рузский оценивал обстановку по состоянию на 13 ноября 1914 года очень приблизительно. В частности, он писал: « Ока/ючетырех германских корпусов отошли к Ченстохову, ока/юдвух корпусов — к Велюню, на линии Клобуцко, Жарки — укрепленная позиция, у Калиша — око/юкорпуса, со стороны Торна наступают ока/юд вух дивизий, замечена переброска из Восточной Пруссии к Торну (курсив мой — В.Р.). Наличие в одном предложении столь ответственного текста четырех «около» делает его по содержанию не просто бессмысленным, но даже вредным.

Материальная сторона подготовки этой операции со стороны русского командования была очень слабая. Перед самым ее началом Ставка Верховного главнокомандующего решила провести реорганизацию своей легкой артиллерии. Это заключалось в том, что вместо 8 орудий в батарее стало 6 орудий, число же батарей в дивизиях не увеличивалось. После такой реорганизации число орудий в русских дивизиях стало вдвое меньше, чем в дивизиях германской армии (36 против 72).

В частях русской армии ощущался большой недостаток в переправочном имуществе. В ряде дивизий было напряженное положение с боеприпасами, продовольствием и фуражом. Совсем не было теплого обмундирования. Многие железнодорожные линии и шоссе были разрушены немцами во время их отхода в октябре из-под Варшавы. Местное население не имело продовольствия и фуража, так как отходившие немецкие войска все реквизировали.

Упредив русских, 29 октября (11 ноября) ударная группа 9-й германской армии перешла в наступление, нанося удар из района Торна на Кутно в стык между 1-й и 2-й русскими армиями. При этом Макензен рассчитывал провести операцию в три этапа: на первом — разгромить 5-й Сибирский корпус, на втором — разгромить 2-й армейский корпус, а на третьем — попытаться окружить всю 2-ю русскую армию.

Но и после этого Ставка не имела должной информации для того, чтобы правильно определить замысел противника. Так, директор Дипломатической канцелярии при Ставке князь Кудашев 30 октября (12 ноября) докладывал министру иностранных дел: «До сих пор тайна плана (неприятеля. — авт.) не раскрыта».
Тем не менее, русское командование не позволило реализовать замысел врага. 5-й Сибирский корпус смог под покровом ночи отойти на новый оборонительный рубеж, в результате чего попытка Макензена окружить это соединение к 13 ноября окончилась полной неудачей.

Так же, к 15 ноября, закончилась неудачей и попытка немцев окружить 2-й русский корпус. Оба русских корпуса, несмотря на огромное превосходство противника, сумели ускользнуть из окружения и под покровом ночи почти без преследования отойти на новые позиции, заставив при этом на 50-километровом фронте несколько раз развертываться почти всю 9-ю германскую армию.

В боях с 12 по 15 ноября русской разведкой было выявлено, что со стороны Торна и Ярочина наступает от пяти до шести корпусов 9-й германской армии и до двух корпусов конницы. Также удалось определить, что главный удар противник наносит в стык между 1-й и 2-й русскими армиями. Однако, как свидетельствуют документы, генерал Рузский даже после отхода этих двух корпусов не хотел еще верить в надвигающуюся угрозу со стороны Торна.

Тем не менее, 2 (15) ноября генерал Н. В. Рузский начал перегруппировку на север 2-й и 5- й армий. Макензен же для охвата Лодзи с востока и юга направил ударную группу генерала Шеффера (3-я пехотная и 2-я кавалерийская дивизии), которая 5-6 (18-19) ноября вышла в тыл 2- й русской армии восточнее Лодзи. Но здесь она была остановлена подошедшими с юга войсками 5-й армии генерала П. А. Плеве. Фронтальное наступление германских войск юго- западнее и западнее Лодзи было отражено, а группа Шеффера сама оказалась в окружении.

Появилась возможность для разгрома этих сил. Но плохое знание общей обстановки, нерешительность командования Северо-Западного фронта и откровенно неумелые действия командующего 1-й армией генерала П. К. Ренненкампфа не позволили сделать это. Рузский и его штаб в это время практически не руководили операций, переложив всю ответственность на командующих армиями. Из-за неправильных действий генерала Ренненкампфа на путях отхода окруженного противника оказалась лишь одна дивизия, не поддержанная соседними частями. Преследование велось слабыми разрозненными группами, не объединенными общим планом. Благодаря этому остаткам группы Шеффера, понесшей большие потери, удалось 11 (24) ноября прорваться через Березину на Северо-Восток.

Таким образом, германский план окружения 2-й и 5-й русских армий провалился, но и планировавшееся первоначально русское наступление было сорвано. К середине декабря 1914 года Русско-германский фронт стабилизировался.

Работа Рузского во время этой операции, как командующего фронтом, призванным непрерывно управлять войсками, просматривается очень слабо. Отсутствие замысла операции, оперативного реагирования в связи с обстановкой, четких приказов подчиненным войскам говорит о том, что командующий и штаб больше констатировали происходящее, чем пытались повлиять на ход событий.

Правда, когда приходится говорить о действиях сторон, не следует забывать один очень серьезный аргумент — в ходе всей операции русские директивы, приказы и сводки попадали в руки немцам скорее, чем в свои войска. Немцы не только читали все радиограммы, а русские все приказы и директивы передавали главным образом по радио, но многое получали агентурным путем. По сведениям Рейхсархива, то «русские» летчики спускались в расположение немцев, то «русский» офицер, посылаемый доставить приказ из штаба фронта в штаб армии, попадал к германцам. Это, безусловно, доказывает, что у Людендорфа была хорошо поставлена разведка, и объясняет, почему у Рузского зачастую решения были не совсем правильные или принимались с замедлением.

Постепенно первоначальное отношение к Рузскому, как к лучшему военачальнику русской армии, начало меняться. В частности, в конце января 1915 года великий князь Андрей Владимирович в своем военном дневнике пишет, что Рузский «вовсе не отличается твердым и решительным характером. Он очень часто возмущается действиями то того, то другого, но это и все. Ни разу он не настоял на исполнении своих требований и ограничивался лишь тем, что возмущался и кипятился. Этим и объясняется то, что он был недоволен нерешительностью своего начальника штаба генерала В. А. Орановского, вовсе не замечая, что сам был причиной этого».

3-armii-generala-rusckogo

Бои продолжались, но не в том виде, как их ранее представляло себе и российское, и германское командование. В полосе Северо-Западного фронта обе стороны все чаще переходили к обороне. Скорострельная артиллерия и пулеметы заставили пехоту закапываться в землю. Появились линии сплошных окопов, подступы к которым были прикрыты несколькими рядами колючей проволоки. Прорвать такую линию становилось все труднее. Война постепенно вползала в так называемый позиционный тупик: войска неделями сидели в своих окопах, не предпринимая никаких активных действий. Это, безусловно, вело к разложению офицерского корпуса и снижению боевого духа войск. Начались разговоры о германских шпионах, наводнивших Россию, и о предателях на самом высоком уровне.

Великий князь Андрей Владимирович, приехавший в Варшаву 1 февраля 1915 года, записал: «Первое, что я узнал здесь, был слух, что в штабе Рузского открылся целый ряд шпионских дел, и что между замешанными был и генерал, которого арестовали и увезли уже.

Действительно, были мелкие шпионские дела, но генералы в этом замешанными не были, по крайней мере, в Седлеце я не слышал. В связи с этим говорили, что благодаря этим шпионам генералу Рузскому до сих пор не удавались боевые действия. Все было уже известно немцам, и они принимали меры, парализовавшие все наши действия. Ввиду этого, как гласит слух, и ввиду того, что генерал Рузский не в силах «шпионское дело» разобрать, его сменяют и назначают генерала Куро пат кина».

В феврале 1915 года в полосе Северо-Западного фронта развернулись тяжелые бои под Августовом, где в критическом положении оказались соединения одного из корпусов 10-й русской армии. Правда, последующее контрнаступление войск Северо-Западного фронта несколько улучшило положение русских войск, но стратегическая инициатива оставалась в руках противника.

Неудачи в боях под Августовом значительно приумножили число недоброжелателей Рузского в высших кругах в о енно-политического руководства Российской империи. Но, не имея прямых обвинений против генерала, придворные интриганы начали плести свою «паутину» совсем на другой основе, распространяя слухи о плохом состоянии здоровья командующего Северо-Западным фронтом. Тем более, что определенные основания для этого были, и сам Николай Владимирович не скрывал этого.
Великий князь Андрей Владимирович, который вскоре после августовских событий встречался с Николаем II, разговаривал о Рузском и оставил в своем военном дневнике следующую запись:
«В последний приезд Ники в Ставку он меня спросил, как здоровье Рузского. Я ответил, что хорошо. Но все же поинтересовался узнать, почему меня спрашивает. Ники сказал, что он вообще слышал, что генерал Рузский болен, сильно устал, разнервничался, и главное, что он морфиноман. Последнее я ни подтвердить, ни отрицать не мог, ибо впервые об этом слышу, но никаких намеков на морфий у меня нет. После этого разговора я присматривался ко всем мелочам, но ничего не мог заметить.
Из этого разговора одно, несомненно, ясно, что о здоровье Рузского были разговоры и довольно серьезные, иначе Ники при своей необычайной деликатности никогда бы не намекнул на морфий. По-видимому, этот вопрос сильно беспокоит Ники и у него, наверное, было сомнение насчет нормальности Рузского, ибо морфий именно нарушает полную нормальность человека. Мне кажется, что все это есть симптомы нарождающихся сомнений относительно Рузского. И ежели эти сомнения появятся в достаточном количестве, то судьба Рузского может быть решена довольно определенно».

Вскоре после этого состоялось совещание на высшем уровне, на котором присутствовали генерал Рузский со своим новым начальником штаба генералом Гулевичем, командующий Юго-Западным фронтом генерал Н. И. Иванов и его начальник штаба генерал М. В. Алексеев, начальник штаба Верховного главнокомандующего Янушкевич и генерал- квартирмейстер штаба Верховного генерал-майор Данилов. На этом совещании много споров вызвал сперва вопрос, чей фронт важнее: Юго-Западный или Северо-Западный. Иванов доказывал, что Северо-Западный фронт находится в исключительно благоприятных условиях и что за него нечего беспокоиться, а вот его фронт, самый важный, в тяжелом положении.

В этом споре Рузский проявил большое самообладание, чтобы не ответить Иванову резко. Положение Северо-Западного фронта в это время было особенно тяжелое. Три корпуса были неизвестно где. Правый фланг обойден противником.

— Не нужно говорить о том, какой фронт сегодня главнее, — заметил Рузский. — Важно решить одно из двух: или решительными действиями опрокинуть неприятеля, и в таком случае принять сообща меры к этому выполнению, или лучше ограничиваться лишь частными действиями.

Сам Рузский настаивал на первом варианте. Но для его реализации он хотел под Варшавой отойти на ближний укрепленный рубеж и избыток войск перебросить на правый берег Вислы. При этом он считал, что отход под давлением противника очень труден и рискован. Поэтому предлагал отойти без боя.
Генерал Иванов запротестовал. Он сказал, что, по его мнению, такой отход оголит его правый фланг и заставит и его также отойти.

Верховный главнокомандующий решил позиций не покидать, заявив, что возможную при этом потерю тяжелых орудий он «берет на себя». Рузский совещанием остался недоволен. Он заявил, что таким образом «его связали с югом и тем лишают свободы действия и не дают свободы даже в мелочах». Он заявил, что хотел корпуса у правого берега Вислы отвести назад и упереться левым флангом не в Вислу, а в укрепленный пояс Новогеоргиевск — Згеж. Этим, по его мнению, он хочет сократить свой фронт для того, чтобы создать «сильные резервы до выяснения направления главного удара неприятеля».

Великий князь Андрей Владимирович, присутствовавший на этом совещании, отметил, что «самого Рузского я нашел в гораздо лучшем виде. Он совершенно оправился от своего насморка, и вид у него бодрее. Он лично лишь жаловался, что времена трудные, а начальство не всегда на высоте положения. Большой минус положения фронта — это то, что все пути сообщения идут вдоль фронта и главное, Плеве — в Двинске, даже впереди правого фланга. Это ненормально. Он давно просил перевести базу в Брест, но его не слушали, да и не верили в возможность такого наступления неприятеля на Восточную Пруссию».

Но к весне 1915 года, как видно, вопрос со сменой командования Северо-Западным фронтом уже был решен на самом высоком уровне. Великий князь Андрей Владимирович 16 марта в своем дневнике записал:
«По случаю возвращения с войны, я был у Государя, и в разговоре по поводу здоровья генерал-адъютанта Рузского он мне сказал, что в последний проезд через Ставку Николай Николаевич показал ему письмо Рузского, в котором он просит его вовсе уволить от занимаемой должности по болезни.
— Я бы не поверил этому, — сказал Государь, — если бы сам не видел его письмо.
Николаша в отчаянии, не знает, кем его заменить…
Днем Кирилл (брат — великий князь Кирилл Владимирович) мне говорил — он только что прибыл из Ставки, что вопрос о Рузском окончательно решен и на его место назначается Алексеев».
От «отчаяния» до решения проблемы прошло всего несколько часов…
18 марта в «Новом Времени» был опубликован высочайший рескрипт императора следующего содержания:
«Николай Владимирович! Ваша многолетняя служебная деятельность в пределах Западного края в качестве генерал-квартирмейстера штаба Киевского и начальника штаба
Виленского военных округов, а затем помощника командующего войсками Киевского же военного округа предоставила Вам возможность всесторонне изучить тот район, где с возникновением военных действий должны были развиться крупные и важные боевые столкновения.
Это обстоятельство, в связи с хорошо известными Мне качествами Вашими как опытного и искусного военачальника, дало Мне основания к назначению Вас командующим 3- й армией.
Ближайшие же вслед за назначением Вашим события вполне оправдали Мои ожидания.
Рядом блестящих операций, заключившихся взятием 21 августа минувшего года укрепленного города Львова, было положено начало к закреплению за Нами древнерусской земли нашей — Галиции.
Столь ярко выразившиеся, под руководством Вашим, успехи нашего славного оружия побудили Меня использовать Ваши военные дарования на более высоком и ответственном посту главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта.

И в этой должности Вы выказали присущие Вам высокие качества, победоносно отразив яростные атаки австро-германских войск на город Варшаву.
Последовавшие за сим упорные бои, имевшие результатом своим поражение неприятеля под Праснышем, еще раз подтвердили Ваше искусство в управлении войсками.
В свое время мужество и доблесть Ваши побудили Меня пожаловать Вас кавалером ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й, 3-й и 2-й степеней и назначить Вас Моим генерал-адъютантом; ныне же за столь высокие заслуги престолу и отечеству выражаю Вам Мою душевную признательность.

К сожалению, расстроенное неустанными трудами и тягостями военно-походной жизни здоровье Ваше не позволяет остаться Вам долее в рядах вверенных Вам доблестных армий, с коими Вы сроднились на общем великом деле борьбы с упорным и дерзким врагом Нашим.

Ценя в Вас не только выдающегося военачальника, но также опытного и просвещенного деятеля по военным вопросам, каковым Вы зарекомендовали себя как член военного совета, Я призвал за благо назначить Вас ныне членом Государственного Совета.
Пребываю к Вам неизменно благосклонный.
Искренно Вас уважающий и благодарный Николай».
Следующим именным указом Рузский был назначен членом Государственного совета, с оставлением в звании генерал-адъютанта.
Таким смещением с должности командующего фронтом Рузский был обижен. В ближайшем кругу сторонников он сказал, что хотел совсем другого, и незадолго до своего смещения написал Верховному главнокомандующему письмо, в котором просил предоставить ему всего несколько недель отпуска для отдыха. В ответ же он получил телеграмму, в которой сообщалось о смещении. Прочитав ее, Рузский в сердцах сказал своему начальнику штаба генералу Гулевичу:
— Прогнали! Что же я буду теперь делать? Я более 45 лет своей жизни отдал армии и не представляю свою жизнь по-иному, а ее придется перестраивать на старости лет.

generalnvr-pri-poseshenii-korpusa

Тем не менее, довольно быстро собравшись, Рузский вначале уехал в Петроград, а затем в Пятигорск, где занялся своим здоровьем. По воспоминаниях тех, кто видел его в Пятигорске весной 1915 года, Николай Владимирович не выглядел очень несчастным и морально подавленным человеком, хотя и сторонился шумного общества. Окружив себя несколькими военными, причем не только генеральского звания, он часами гулял по аллеям или сидел с ними в отдаленной беседке, о чем-то оживленно разговаривая.
Отдохнув, он снова вернулся в Петроград, где уже по линии Государственного совета включился в дела армии. Его часто можно было видеть в зданиях военного министерства и Генерального штаба, несколько раз с докладами он ездил в Царское Село к императору.

Смещение Н. В. Рузского не улучшило положение войск на фронте. Нехватка артиллерии, прежде всего тяжелой, и артиллерийских боеприпасов делала русские войска беззащитными перед хорошо вооруженным противником. На сто выстрелов врага они отвечали одним и то среднего калибра. Под ударами неприятеля к августу 1915 года русские соединения оставили Польшу, Буковину со Львовом, западные районы Белоруссии и Прибалтики. Создалась угроза для Петрограда.

23 августа Николай II принял на себя Верховное главное командование, сместив при этом Николая Николаевича и генерала Янушкевича. Новым начальником штаба Верховного главнокомандующего был назначен генерал М. В. Алексеев, который до этого командовал Северо-Западным фронтом. Для защиты столицы было решено объединить усилия сухопутных войск и Балтийского флота. С этой целью Северо-Западный фронт был разделен на два — Западный и Северный. Западный фронт принял генерал А. Е. Эверт. Командование Северным фронтом было поручено генералу Н. В. Рузскому.

Рузский был невысокого мнения о полководческих талантах Николая II и с тех пор занял крайне осторожную, выжидательную позицию. Во второй половине 1915 года в полосе Северного фронта не было проведено ни одной значительной операции. А в конце года, сославшись на состояние здоровья, Николай Владимирович взял отпуск и выехал на лечение в Пятигорск, откуда он с ревностью наблюдал за успехами Брусиловского прорыва. В то же время, оценивая наступление войск Юго-Западного фронта, в одном из писем он говорил: «Когда, наконец, войска получили то, чего им так не хватало в прошлом году, в том числе артиллерию и снаряды, когда на смену многим неудачам пришел успех, пусть даже временный, не хватило мудрости закрепить его, сделав достоянием всех армий, столь необходимой для них победой».

После этого Рузский развернул активную деятельность, добиваясь возвращения на фронт. Это ему удалось только в конце августа, когда что-либо исправлять было уже поздно.
Прибыв в Псков, Рузский вскоре приступил к подготовке новой наступательной операции. Ее план он предложил императору на совещании, состоявшемся в Ставке 17 декабря, но он рассмотрен не был. В самый разгар совещания из столицы пришла телеграмма об убийстве Григория Распутина. Николай II, позабыв о фронтовых делах, немедленно свернул совещание и убыл в Царское Село, чтобы утешить в горе супругу.

Тем не менее, операция состоялась. 23 декабря началось наступление войск Северного фронта на митавском направлении. Соединения 12-й армии в первый день преодолели многочисленные проволочные заграждения и ворвались в окопы первой позиции германской обороны. В последующие шесть дней они продвинулись еще на несколько километров, после чего вынуждены были остановиться из-за отсутствия резервов. Все просьбы Рузского об их присылке были отклонены Ставкой. В результате потеря при прорыве вражеской обороны 23 тысяч человек убитыми и ранеными себя не оправдала. Более того, до конца января 1917 года русским войскам на митавском направлении пришлось отражать яростные контратаки противника, неся новые потери. В это время их тылы интенсивно разлагались под напором антиправительственной агитации, которая на германские деньги активно велась в стране и в армии. Император и его ближайшее окружение уже не могли влиять на этот процесс.

Дни Российской империи были сочтены. Это понимали многие. Не мог не видеть этого и Рузский. И потому, когда в дни Февральской революции Николай II попытался спрятаться за штыки войск Северного фронта, Рузский категорически отказался помогать ему в этом. На этом основании среди монархистов утвердилось мнение, что именно Рузский был одним из главных виновников отречения Николая II от престола.

Не подтверждая и не оспаривая эту версию, я предлагаю ознакомиться с материалами беседы генерала Рузского с журналистом В. Самойловым, которая имела место летом 1917 года. Не прибегая к комментариям, эта беседа подается в ее первоначальном виде.
— Ваше высокопревосходительство, — обратился Самойлов к генералу Рузскому, — мы имеем сведения, что свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил народу низложенный царь. Говорят, что Николай II приехал к вам с целью убедить вас, чтобы вы послали на восставшую столицу несколько корпусов.
Генерал Рузский улыбнулся и заметил:
— Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той, о которой вы принесли мне сенсационную весть. Корпусов для усмирения революции отрешившийся от престола царь мне не предлагал посылать по той простой причине, что я убедил его отречься от престола в тот момент, когда для него самого ясна стала неисправимость положения. Я расскажу вам подробно весь ход событий, сопровождавший отречение царя.
Я знал еще 28 февраля, из телеграмм из Ставки, что царь собирается в Царское Село. Поэтому для меня совершенной неожиданностью была полученная мною в ночь на 1 марта телеграмма с извещением, что литерный поезд направился из Бологого через Дно в Псков. Поезд должен был прибыть вечером того же дня около 8 часов.
Я выехал на станцию для встречи, причем распорядился, чтобы прибытие царя прошло незаметно. Поезд прибыл в 8 часов вечера. С первых же слов бывшего царя я убедился, что он в курсе всех событий. Во всяком случае, он знал больше того, что мне самому было известно. Несмотря на то, что Псков находится всего в 7-8 часах пути от Петрограда, до меня доходили смутные известия о происходивших в Петрограде событиях. Кроме телеграммы Родзянко, полученной 27 февраля, с просьбой обратиться к царю, я от Исполнительного Комитета Государственной думы до приезда царя решительно никаких уведомлений не получал.
Кстати замечу, что ответ мой на эту телеграмму, напечатанный в Известиях, несколько не точен. Моя телеграмма гласила: «Телеграмму получил. По ее содержанию исполнил телеграммой государю».

doklad-imperatru

Обычно мало разговорчивый Николай II на сей раз был еще более угрюм и скуп на слова. События его не только волновали, но и раздражали. Однако ни о каких репрессивных мерах против революции он уже не мечтал, наоборот, часам к двум ночи он меня пригласил к себе и заявил: «Я решил пойти на уступки и дать им ответственное министерство. Как ваше мнение?» Манифест об ответственном министерстве лежал на столе, уже подписанный.

Я знал, что этот компромисс запоздал и цели не достигнет, но высказывать свое мнение, не имея решительно никаких директив от Исполнительного Комитета или даже просто известий о происходящем — я не решался. Поэтому я предложил царю переговорить по телеграфному аппарату непосредственно с Родзянко.

Мне удалось вызвать Родзянко к аппарату, помещающемуся в Петрограде в Главном штабе, лишь после трех часов ночи. Эта наша беседа длилась больше двух часов. Родзянко передал мне все подробности происходящих с головокружительной быстротой событий и определенно указал мне, что единственным выходом для царя является отречение от престола. О своем разговоре с Родзянко я немедленно передал по телеграфу генералу Алексееву и главнокомандующим фронтами.

Часов в 10 утра (2 марта. — авт.) я явился к царю с докладом о моих переговорах. Опасаясь, что он отнесется к моим словам с недоверием, я пригласил с собою начальника моего штаба ген. Данилова и начальника снабжения ген. Саввича, которые должны были поддержать меня в моем настойчивом совете царю ради блага России и победы над врагом отречься от престола. К этому времени у меня уже были ответы ген. Алексеева, Николая Николаевича, Брусилова и Эверта, которые все единодушно тоже признавали необходимость отречения.
Царь выслушал мой доклад и заявил, что готов отречься от престола, но желал бы это сделать в присутствии Родзянко, который якобы обещал ему приехать в Псков. Однако от Родзянко никаких сообщений о желании его приезда не было. Наоборот, в моем ночном разговоре с ним по аппарату он определенно заявил, что никак отлучиться из Петрограда не может, да и не хочет.

Мы оставили царя в ожидании с его стороны конкретных действий. После завтрака, часа в три, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан и что он отрекся в пользу своего сына. Он передал мне подписанную им телеграмму об отречении; я положил ее
в карман и вышел, чтобы, придя в штаб, отправить ее.

Совершенно неожиданно в штабе мне подали телеграмму за подписью Гучкова и Шульгина с извещением, что они в 3 часа 35 мин. дня выехали в Псков. Получив эту телеграмму, я воздержался от опубликования манифеста об отречении и отправился обратно к царю. Он, видимо, был очень доволен посылкой к нему комиссаров, надеясь, что их поездка к нему свидетельствует о какой-то перемене в положении.

Поезд с комиссарами несколько запоздал и пришел только в десятом часу вечера. Царь нервничал в нетерпеливом ожидании. Я лично держался от него в стороне, избегая с ним встреч и разговора. Его все время не оставлял престарелый Фредерикс.

В момент приезда комиссаров я находился в своем вагоне. Несмотря на отданное мною распоряжение, чтобы по приезде комиссаров их, прежде всего, провели ко мне, их перехватил кто-то из свитских генералов и направил прямо к царю.

Когда я вошел в вагон к царю, А. И. Гучков докладывал ему подробно о последних событиях. Особенно сильное впечатление на Николая II произвела весть о переходе его личного конвоя на сторону восставших войск. Этот факт его настолько поразил, что он дальнейший доклад Гучкова слушал уже невнимательно. На вопрос царя, что ему теперь делать, Гучков тоном, не допускающим двух решений, заявил: «Вам надо отречься от престола».

Царь спокойно выслушал это заявление комиссара Исполнительного комитета. После долгой паузы он ответил:
— Хорошо, я уже подписал акт об отречении в пользу моего сына, но теперь я пришел к заключению, что сын мой не отличается крепким здоровьем, и я не желаю с сыном расстаться, поэтому я решил уступить престол Михаилу Александровичу.

Комиссары не возражали. Царь вышел с Фредериксом в соседний вагон, составил новый текст отречения и вернулся в вагон, в котором находились комиссары. В течение десяти минут царило тягостное молчание. Наконец, явился Фредерикс с напечатанным на машинке актом отречения, который царь тут же подписал. Комиссары предложили Фредериксу контрассигнировать (заверить. — авт.) подпись. С согласия царя Фредерикс поставил свою подпись. Акт отречения был составлен в двух экземплярах, один из которых хранится у меня, а другой был мною выдан под расписку Д. И. Гучкову.

Таким образом, в течение 24 часов Николаем последовательно было подписано три акта: в 2 часа ночи 2 марта — манифест о «даровании ответственного министерства», в 3 часа дня отречение в пользу сына Алексея и, наконец, в 10 часов вечера «отречение в пользу Михаила Александровича».
Я уже сказал, что Николай II в этот исторический день был чрезвычайно угрюм и молчалив и особенно осторожен в словах со мной. Я не могу поэтому вам передать, что чувствовал и думал в это время низложенный революцией монарх. Но общее мое впечатление таково, что с момента получения известия о том, что Родзянко, вопреки ожиданиям Николая, отказался приехать, у царя не оставалось никаких иллюзий.

Пребывание царя в Пскове было известно всем, но поразительно, с каким хладнокровием и невниманием на сей раз отнеслось к этому факту население и войска. Царь часто гулял совершенно один по перрону вокзала, и никто из публики не обращал на него внимания. Время он проводил исключительно в компании нескольких сопровождавших его свитских генералов. Я лично, как я уже сказал, избегал долго оставаться в его обществе, и наши беседы с ним носили чисто деловой характер.
Через полчаса после передачи акта отречения и отъезда комиссаров Исполнительного комитета литерный поезд отрекшегося царя направился через Двинск в Ставку, а вчера, т. е. 4 марта, в 6 часов вечера, я получил телеграмму из Ставки о прибытии его туда.

В заключение ген. Рузский показал мне подлинный акт отречения Николая. Этот плотный телеграфный бланк, на котором на пишущей машинке изложен известный текст отречения, подпись Николая покрыта верниром (лаком). Контрассигнация Фредерикса не удостоилась увековечения. По-видимому, эта подпись престарелого царского опричника показалась мало ценной комиссарам, принявшим акт отречения».

И есть еще один интересный документ — результаты бесед журналиста В. Самойлова с генералом С. Н. Васильчковским, который находился в Пятигорске и вел постоянные беседы с Н. В. Рузским с октября 1917 года почти по день его ареста в сентябре 1918 года.
«Вначале Н. В. Рузский избегал говорить о первых днях революции, — сказал генерал. — Но после того, как в Ростове М. В. Алексеев объявил о создании Добровольческой армии и мы, живя на Кавказских Минеральных Водах, оказались отрезанными от всего мира, Рузский стал опасаться, что события пойдут так, что ему не удастся в печати объяснить свою роль в трагедии отречения и что пущенная на его счет, как он под честным словом заверял, клевета, будто бы он неприлично вел себя по отношению к государю, перейдет в историю.
Он начал часто говорить о событиях марта 1917 года, сначала рассказывая отдельные эпизоды, а затем, когда Ессентуки были уже заняты большевиками, однажды, в сумерках пришел ко мне и спросил, согласен ли я взять на хранение важные документы, вывезенные им из Пскова. На другой день он принес эти документы, в течение нескольких часов читал их, сопровождая своими комментариями, и, еще раз спросив, согласен ли я их хранить, ввиду того, что он ежечасно ожидал обысков и ареста. Он сказал:
— Я знаю ваше отношение к государю и императрице и потому оставлю вам все это только, если вы теперь верите мне, что я перед ними виноват не более, чем другие главнокомандующие и во всяком случае менее, чем Алексеев. Я знаю, что обо мне говорят и при этом ссылаются на слова самого государя. Даю вам слово на этом кресте (он носил ленточку Св. Георгия), что это гнусная клевета и на меня и на государя».

После такого вступления Васильчковский, ссылаясь на слова и документы, представленные Рузским, поведал следующее:
«27 февраля, в то время, когда в Петрограде, в здании Государственной думы собрался уже на организационное собрание Совет рабочих депутатов, в то время, когда председатель думы передал делегации солдат постановление старейшин ее, в котором говорилось, что «основным лозунгом момента является упразднение старой власти», в то время, когда под председательством Родзянко по предложению Дзюбинского обсуждался вопрос об организации Временного комитета Государственной думы, — главнокомандующий Северным фронтом получил от Родзянко первую телеграмму о том, что делается в Петрограде (№ 1), а государь получил телеграмму, им же подписанную, следующего содержания: «Положение ухудшается. Надо принять немедленно меры, ибо завтра уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».

Петровская фраза «Промедление смерти подобно» так, по-видимому, нравилась Родзянке, что он ею закончил и свою первую телеграмму государю и первую телеграмму генералу Рузскому. Та же мысль о немедленном поручении составить новое правительство (не названному лицу), «которому может верить вся страна», повторяется также в обеих телеграммах, но в той, которая послана государю и должна была вызвать немедленное его решение, нет тех подробностей, какие находим в телеграмме к генералу Рузскому, от коего решение, конечно, не зависело.

Генерал Рузский берет на себя тяжелую задачу осведомить государя о полученной им телеграмме и сопровождает ее текст своими дополнениями. Рузский ни слова не говорит о «единственном выходе на светлый путь», который навязывает государю Родзянко, уже вставший во главе революционного движения. Рузский остается солдатом; он ясно и откровенно доносит о положении вещей в армии; говорит о железнодорожной неурядице, рекомендует принять меры теперь же, ибо успокоение тыла даст бодрость фронту, и предостерегает от репрессий, как от паллиатива, всегда, по его мнению, недостаточного. Н. В. Рузский, как и все либерально мыслящие люди, считал, что репрессии только обостряют положение, и полагал, что дарование ответственного министерства сразу и надолго успокоит Россию, отняв от революционных партий могучее агитационное средство. Поэтому он был против посылки отряда генерал-адъютанта Иванова.

Следующая телеграмма, полученная в тот же день в Пскове, была от военного министра (№ 3). Это была копия одной из ряда противоречивых телеграмм, отправленных им за эти дни в Ставку. Еще до получения ее в Могилеве генерал Алексеев вызвал по прямому проводу начальника штаба Северного фронта генерала Данилова и лично говорил с ним, чтобы ориентировать Псков о назначении, полученном генерал-адъютантом Ивановым, и чтобы дать соответственное распоряжение о поддержке его. Растерянность генерала Хаб ало в а была уже ясна Алексееву. Но еще ни в Ставке, ни в Пскове не понимали, что прошло уже три дня, как столица была в анархии и дума возглавляла революцию.

Как видно из документа № 5, в Ставке телеграмма Хабалова о беспорядках в Петрограде была получена еще 26 февраля около двух часов дня. В этой телеграмме доносилось о событиях 25 февраля. Вечером 26 февраля в Ставке была получена телеграмма от Родзянки, сообщавшего о стихийном характере беспорядков. Напротив того, 27 февраля военный министр сначала телеграфировал, что начавшиеся в некоторых частях волнения твердо и энергично подавляются, и выражал уверенность в скором наступлении успокоения, а потом сообщал изложенное в документе № 3. В то же время Родзянко извещал о военном бунте, а Хабалов давал его подробности и просил поддержки с фронта.

Обо всем этом Ставка не уведомила генерала Рузского тотчас по получении сведений, а лишь 28 февраля разослала циркулярную телеграмму всем главнокомандующим, где говорится уже о получении частных сведений об отъезде государя и о телеграммах, полученных от генералов Хабалова и Беляева в течение дня 28 февраля. В этих телеграммах от 28 февраля Хабалов сообщал, что он порядок восстановить не может, что верные части понесли огромные потери, что их всего осталось около тысячи человек, а Беляев доносил, что мятежниками занят Мариинский дворец; последняя телеграмма Хабалова говорила, что он на события «фактически влиять не может».

В это время государь был уже на пути в Царское Село. Все это Рузский узнал лишь поздно вечером 28 февраля уже после того, как ему была доставлена телеграмма Бубликова. В этой телеграмме от имени Родзянко говорилось, что старая власть создала разруху и бессильна и Государственная дума берет в свои руки создание новой власти. Телеграмма эта, обращенная к железнодорожникам, имела результатом остановку императорского поезда в Малой Вишере.

В то же время телеграмма из Ставки (№ 6) говорила, как будто, о восстановлении порядка и трактовала петроградские события очень спокойно, а самовольно захватившие в руки власть люди именовались министрами нового кабинета. Ставка, очевидно, признала «новый кабинет», тут же давалась и генералу Иванову директива: «Доложите его величеству убеждение, что дело можно привести мирно к хорошему концу». Эту директиву принял к сведению и Н. В. Рузский, но подчеркнул в телеграмме слова «это по желанию народа» и «если эти сведения верны, то изменятся способы наших действий».

Мы увидим, что эта телеграмма имела большое влияние и на государя, и на Рузского. Последний в это время, т. е. в ночь с 28 февраля на 1 марта, считал себя еще совершенно в стороне от событий в Петрограде и ограничился распоряжениями по составлению и посылке требовавшихся с его фронта войск для усиления отряда генерала Иванова.

Наступил день 1 марта.
Утром Рузский получил телеграмму Родзянки, извещавшую о переходе правительственной власти к Временному комитету Государственной думы. После завтрака была доставлена телеграмма дворцового коменданта Воейкова о следовании императорского поезда в Псков. Обстановка в глазах Н. В. Рузского складывалась так: в Петрограде образовалось для восстановления государственного и общественного порядка новое правительство в лице Временного комитета Государственной думы, о чем сообщило официально телеграфное агентство; военный бунт приходит к концу; очевидно, этот Комитет с ним справился, и продвижение отрядов генерала Иванова приобретало другой характер; правительство это Ставкой признано; члены его известны из телеграммы того же телеграфного агентства, несколько смущали лишь имена Чхеидзе и Керенского, но участие в кабинете Родзянко, князя Львова, Милюкова и Шульгина давало уверенность, что это правительство будет популярно и не революционно. При этом генерал Рузский не понимал, отчего государь, выехав из Ставки в Царское Село, повернул на Псков, и потому телеграфировал в 13 ч. 45 м. 1 марта в Ставку, прося ориентировать его для доклада государю, ввиду ожидавшегося проследования через Псков поезда государя.

В 17 ч. 15 м. генерал-квартирмейстер Ставки Лукомский ответил по прямому проводу и Рузский узнал, что Балтийский флот подчинился Временному комитету Государственной думы, что в Москве и в Кронштадте беспорядки и что в Ставке допускают возможность порчи пути перед императорским поездом. Генерал Рузский понял, что дело более серьезно, чем казалось до тех пор. Было очевидно, что оптимизм Ставки за сутки пропал, и новое правительство с военным бунтом не справилось.

Через полчаса, т. е. в 1 ч. 45 м. генерал Клембовский из Ставки передал по прямому проводу в Псков, что великий князь Сергей Михайлович просит доложить государю тотчас по его прибытии, что он вполне поддерживает мнение генерала Алексеева, изложенное в телеграмме государю, которая была еще Рузскому неизвестна, и указывает, как на лицо, могущее все благополучно довести до конца, — на Родзянко. В это время императорский поезд еще не прибывал, но Рузский из штаба, в городе, собирался ехать на вокзал для встречи. Он подошел к аппарату и узнал, что в телеграмме своей генерал Алексеев «умолял» государя согласиться на манифест об ответственном министерстве, причем представлял и его проект.
Рузский выразил свое согласие поддержать ходатайство Алексеева и великого князя. Текст телеграммы был получен в Пскове лишь в 11 ч. 30 м. вечера, когда Рузский был уже в вагоне с докладом у государя, и был ему вручен во время небольшого перерыва доклада, которым государь воспользовался, чтобы послать ее величеству телеграмму о своем прибытии в Псков, а Рузский, чтобы передать приказание в штаб соединиться с Родзянко для разговора по прямому проводу с соизволения его величества.

Императорский поезд прибыл после семи часов вечера и стал рядом с поездом генерала Рузского, куда на все время пребывания государя он переехал из штаба, приказав при себе находиться либо генералу Саввичу, либо генералу Данилову. По словам Рузского, государь при встрече сохранял свое всегдашнее спокойствие и пригласил его к обеду. Государь задавал обычные вопросы о положении Северного фронта, о событиях в Петрограде. О пути своем до Вишеры и о повороте на Псков его величество лишь кратко рассказал в момент встречи, выслушав рапорт, и сказал, что надеется, наконец, узнать точно от Родзянко, который вызван в Псков, ибо положение настолько серьезно, что он выехал из Ставки, чтобы быть ближе к месту, где разыгрываются события, и иметь возможность лично говорить с нужными людьми и выиграть время.
После этого Рузский испросил у государя аудиенцию для важного доклада по поручению Алексеева об общем положении вещей еще до приезда Родзянко, и государь назначил ему время около девяти часов вечера.

Из разговоров перед обедом с лицами свиты государя Рузский вынес впечатление, что они не отдают себе отчета в серьезности положения. Видимо, все ждали, что генерал Иванов, прибыв в Царское Село, опираясь на верный гарнизон Гатчины и Царского Села, усиленный за две недели гвардейским экипажем, а также на спешившие с фронтов бригады, быстро справится с бунтом. Все обсуждали неспособность генерала Хабалова и градоначальника Балка.

Обед прошел быстро, и Н. В. Рузский ушел в свой поезд собрать нужные для доклада бумаги и принять там очередной доклад от своего штаба, ибо весь день не видал поступивших с фронта телеграмм, занятый сначала вопросом о посылке поддержки генералу Иванову, а потом ожиданием прибытия императорского поезда и обдумыванием поступивших из Ставки и с тыла известий.

Через час Рузский вернулся в императорский поезд и, встретив дворцового коменданта Воейкова, шедшего к государю, просил его доложить, что он ожидает доклада. Воейков оставил Рузского в коридоре и больше не возвращался.

Более получаса ген. Рузский ждал, в чрезвычайном волнении, ходя по коридору двух смежных вагонов, и не понимая, отчего всегда столь точный в приеме докладов государь его не принимает в такое время, когда каждый час промедления грозил непоправимыми последствиями.

Рузский знал, что государь считает ответственное перед палатами министерство неподходящим для России порядком управления и предвидел, что ему не легко будет доложить государю о необходимости согласиться на предложенный генералом Алексеевым манифест. Что думает делать государь в Пскове после приема Родзянко, долго ли он тут останется, куда поедет, Рузский не знал. Он понимал только, что наступил весьма серьезный час его жизни, когда из главнокомандующего фронтом он обращался в чисто политического деятеля. Решение действительно огромной исторической важности зависело от того доклада, который предстоял ему сейчас. Один на один с государем, ему случайно и недостаточно осведомленному, приходилось теперь влиять на ход событий, уже не стратегических.

Рузский сожалел, что не мог перед докладом переговорить с кем-либо из свиты государя, чтобы узнать больше подробностей о происходящем в Петрограде, что из Ставки не было новых телеграмм, но попытка его перед обедом говорить с ген. Воейковым разбилась о насмешливый тон, который ген. Воейков принимал, когда не хотел высказываться, и Рузский понял, что, в эти важнейшие в его жизни минуты, он будет перед государем один со своей совестью. Из Ставки тоже молчали. Генерал Алексеев был нездоров и лично к аппарату не подходил — он передал дело ему в руки.

Долгое ожидание в коридорах поезда, где ничто, казалось, еще не говорило о грозных событиях и где шли обычные приготовления к ночи, нервировало Рузского. Он решил пойти
в купе Воейкова и узнать, чем занят государь и предупрежден ли о его приходе с докладом.

Войдя в купе Воейкова, Рузский застал его развешивающим на стенках какие-то фотографии. Воейков весело встретил его словами:
— А, ваше высокопревосходительство, пожалуйте, садитесь. Хотите чаю или сигарку? Устраивайтесь, где удобнее. Вот я не могу справиться с этой рамкой, все криво висит.
Кровь бросилась в голову Рузскому, и он, не садясь и сильно повысив голос от негодования и волнения, высказал Воейкову свое удивление, что тот занят таким вздором в такие серьезные минуты и, видимо, забыл доложить о нем государю, когда он уже час ждет приема. Воейков пробовал обидеться и возразить, что вовсе не его обязанность докладывать его величеству. Тогда Рузский окончательно вышел из себя, и, подхватив слово «обязанность», чрезвычайно резко высказал Воейкову, что его прямая обязанность заботиться, как дворцовому коменданту, об особе государя. Он сказал, что настал момент, когда события таковы, что государю может быть придется «сдаться на милость победителей», если люди, обязанные всю жизнь за царя положить и своевременно помогать государю, будут бездействовать, курить сигары и перевешивать картинки. Что еще наговорил при этом Рузский, он не мог себе отдать впоследствии отчета, но помнит, что после слов «милость победителей» Воейков побледнел, и они вместе вышли в коридор, а через несколько мгновений Рузский был у государя. Это произошло около десяти часов вечера 1 марта.
Н. В. Рузский сел против стола его величества с разложенными на нем картами Северного фронта. Государь был спокоен и внимательно слушал доклад генерала, который начал, сказав, что ему известно из настоящих событий только то, что сообщено за эти три дня из Ставки и от Родзянко. Затем он доложил, что ему трудно говорить, доклад выходит за пределы его компетенции, и он опасается, что государь, может быть, не имеет к нему достаточно доверия, так как привык слушать мнения генерала Алексеева, с коими он, Рузский, в важных вопросах часто не сходится и лично в довольно натянутых отношениях. Потому Рузский просил его величество иметь в виду, что так как теперь подлежат решению вопросы не военные, а государственного управления, то он поймет, если государю вовсе, может быть, неугодно выслушать его доклад, который он взялся сделать лишь по желанию Алексеева.
Государь прервал генерала и предложил ему высказаться со всею откровенностью. Тогда Рузский стал с жаром доказывать государю необходимость немедленного образования ответственного перед палатами министерства.

Государь возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения.
— Первый и единственный раз в жизни, — говорил Н. В. Рузский, — я имел возможность высказать государю все, что думал, и об отдельных лицах, занимавших ответственные посты за последние годы, и о том, что казалось мне великими ошибками общего управления и деятельности Ставки.

Государь со многим соглашался, многое объяснил и оспаривал. Основная мысль государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред родине, а завтра умоют руки, «подав с кабинетом в отставку».

— Я ответственен перед богом и Россией за все, что случилось и случится, — говорил Николай II. — Мне безразлично, будут ли министры ответственны перед думой и Государственным советом. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность.
Рузский старался доказать государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет».
Государь говорил, что эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться и опять оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решения против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказывал свое убеждение, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый же кабинет, все люди, совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей.

Генерал Рузский возражал, спорил, доказывал и, наконец, после полутора часов получил от государя соизволение на объявление через Родзянко, что государь согласен на ответственное министерство и предлагает ему формировать первый кабинет. Рузский добился этого, доказав государю, что он должен пойти на компромисс со своею совестью ради блага России и своего наследника.

Рузский вышел из вагона государя отдать приказание вызвать к аппарату Родзянко и телеграфировать в Ставку. Ему передали тут телеграмму генерала Алексеева с проектом манифеста.

Рузский вернулся в вагон государя, и доклад продолжался. В 24 часа Рузский вынес телеграмму государя генералу Иванову. Государь обсуждал теперь текст манифеста, предложенный Алексеевым, и без изменений согласился на него.

shtab-armesykogo-korpusa

Рузский заметил за те четверть часа, что он выходил из вагона, в государе перемену. Государь внимательно выслушал и обсуждал проект манифеста, переспрашивал подробности текста, но по вопросу главному — в манифесте — о его последствиях проявлял что-то похожее на безразличие. Рузский почувствовал, что, может быть, государь передумал, и вновь спросил, не будет ли он действовать против воли государя, сообщив в Ставку и в Петроград о согласии его величества на манифест. Государь ответил, что принял решение, ибо и Рузский, и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, государю, известно, что они редко сходятся на чем-либо вполне. Государь добавил, что ему это решение очень тяжело, но раз этого требует благо России, он на это, по чувству долга, обязан согласиться.

Рузский успокоился и решил, что теперь дело Родзянко прекратить революционную вспышку. Разговор опять перешел на фронтовые операционные темы. Но Рузскому опять показалось, что государь не так внимателен, как обычно при докладах. Его мысли как будто были заняты другим. Рузский приписал это понятному волнению от принятого решения и естественному утомлению.

Был уже на исходе второй час ночи 2 марта. Рузский откланялся государю, прошел к себе в вагон и поехал вместе с генералом Даниловым в город, чтобы в два с половиной часа ночи быть у аппарата для разговора с Родзянко. Рузский сам чувствовал чрезвычайное утомление и слабость, он почти не спал предыдущую ночь, весь день был на ногах и несколько часов провел у его величества, но его поддерживало сознание исполненного долга и надежда, что теперь все в тылу придет в спокойствие. Всем, кроме революционных партий, манифест должен был, по его мнению, дать полное удовлетворение.

otrajenie-napadeniya-vozdushnogo-prativnika

Однако к чувству надежды на благоприятный исход у ген. Рузского примешивалось и чувство тревоги. Он получил сведения, что посланный на поддержку генерала Иванова эшелон задержан перед Лугой гарнизоном этого городка. При этом он знал, что гарнизон этот не велик и, кроме автомобильных частей, не содержал других боеспособных элементов и можно было легко с ним справиться. Но надежда прекратить беспорядки мирным путем, не доводя до столкновения между частями армий, надежда, что Временный комитет Государственной думы действительно сформировался для водворения порядка, привела и государя и Рузского к решению дать выжидательную инструкцию генералу Иванову и вернуть эшелон в Двинский район. Однако симптом был плохой. Кроме того, Рузского очень смутило известие, что Родзянко телеграфировал о невозможности для него приехать в Псков, не объясняя причин. Это было тоже плохо. Тем не менее, Рузский ехал в штаб, уверенный, что через день, когда в столицах узнают о манифесте, императорский поезд пойдет в Царское Село, уже занятое ген. Ивановым, и за несколько дней все успокоится, а происшествие с бригадой, двинутой в Кугу, объяснится недоразумением. Мнение о магическом действии манифеста разделялось, по-видимому, и Ставкой, ибо в ночь пришла телеграмма, спрашивающая, не следует ли задержать в пути эшелоны, шедшие с других фронтов.
Таковы были мысли всех военных властей на фронте. Они не знали, что происходит в Петрограде, насколько Временный комитет Государственной думы бессилен перед захватившим революционным движением, энергичным Советом рабочих депутатов, уже ставшим Советом солдатских и рабочих депутатов. Военные власти в Ставке и в Пскове не знали о роли Совета, не знали, что кровь офицеров, жандармов и городовых лилась на улицах Петрограда и боялись пролития крови в междоусобном столкновении верных и мятежных частей. Последняя мысль казалась Н. В. Рузскому чудовищной: еще не бывало этого в истории русской армии, а еще ужаснее было то, что это событие могло быть вызвано им, да еще во время войны, по его мнению, сделал все, что говорила ему совесть, чтобы этого избежать, надеясь легальным путем довести дело до благополучного конца».

Разговор Рузского с председателем Государственной думы начался в 3 час. 30 мин. ночи на 1 марта и продолжался до 7 час. 30 мин. утра. Разговор все время постепенно передавался в Ставку. По мнению Николая Владимировича, он был настолько важен, что его анализ мог бы составить предмет обширного исторического исследования, ибо именно в нем прослеживается непоследовательность со стороны Родзянки и «твердое желание Рузского избежать отречения». И «происходи этот разговор в другое время, когда Рузский был не так утомлен и взволнован, и не будь в то же время болен М. В. Алексеев», события могли принять совсем другой оборот.
Ни в Пскове, ни в Ставке никто не спал уже вторую ночь. Когда разговор Рузского с Родзянко был окончательно передан в Ставку, там сразу решили, что отречение — единственный исход.

plenniy-nemeskiy-soldat

После этого Н. В. Рузский, измученный и тоже больной, на исходе девятого часа утра прилег, велев разбудить его через час, чтобы идти с докладом о своем разговоре к государю. Он еще надеялся, что манифест сделает свое дело. Но в Ставке решили иначе и требовали, чтобы Рузский ни минуты не медлил идти к государю с тем, чтобы убеждать его отречься, и уже писали циркулярную телеграмму главнокомандующим, предлагая им «просить» согласия государя на отречение.
Между получением в Ставке окончания разговора Рузского с Родзянко и посылкой циркулярной телеграммы прошло 2 час. 45 мин. Но прежде, чем перейти к этой телеграмме и к рассказу о том докладе, который Рузский имел в 10 час. утра 2 марта, вернемся к злосчастному разговору.
Генерал Рузский спокойно осведомляет председателя Государственной думы о прибытии государя и высказывает огорчение, что Родзянко не приехал, желает знать причину этому, прежде чем говорить о событиях минувшего вечера.
По словам Родзянко, причин неприбытия три. 1) Взбунтовался эшелон, шедший с Северного фронта, и решил не пропускать поезд. 2) Родзянко получил сведение, что его отъезд может вызвать нежелательные (кому) последствия. 3) Невозможность покинуть взбунтовавшийся Петроград, так как «только ему верят, только его приказания исполняют».
На этом основании Рузский делает вывод, что Родзянко держит власть в руках и не изменил. С ним можно говорить. Поэтому он говорит о манифесте, как об акте состоявшемся, и только спрашивает, согласен ли Родзянко стать во главе первого кабинета?
Родзянко в ответ интересуется текстом манифеста, но объясняет, что в Пскове не отдают себе отчета о творящемся в Петербурге (мы знаем, что и Родзянко себе в этом отчета не отдавал), и сразу начинает объяснять, что он два с половиной года предсказывал революцию, но его не слушали. В результате — стушевавшееся правительство, братающиеся с народными толпами войска, анархия и решение, принятое им, возглавить революцию и арестовать министров. Все это, с одной стороны, сопровождается выпадами против государыни, а с другой — признанием, что он, «которого все слушают и приказания исполняют», чувствует себя на волоске от заточения в Петропавловскую крепость, куда он сам отправил министров. Наконец, следует сообщение, что манифест опоздал.

— Он еще не знает, какой манифест, но знает, что манифест не годится, — отмечает Рузский. В то же время Н. В. Рузский не замечает противоречий. Ему важно провести манифест и успокоить Родзянко. Он не отвечает на слова Родзянко, но задает вопрос, что значит слово того о том, «что династический вопрос поставлен ребром».
Родзянко не успокаивается. Он упоен разговорами с толпами и гарнизоном, примкнувшим к Государственной думе. У него создалось впечатление, что «все решили довести войну до конца, но государь должен отречься». Но при этом не ясно, кто это все? Кто грозно требует отречения? Не те ли, «кто агитирует против всего умеренного» и победы которых Родзянко боится, несмотря на то, что за ним весь гарнизон и весь народ и только ему верят и его слушаются? Родзянко вновь перечисляет вины правительства и опять делает выпад против государыни и просит приостановить присылку войск с фронта во избежание кровопролития.
Рузский опять старается образумить Родзянко, указывает, что ошибки — уже в области прошлого, а теперь есть манифест, т. е. легальный способ прекратить смуту и избежать новых ошибок. Он указывает, что внутренний кризис надо прекратить как можно скорее и безболезненнее, ибо он уже видит, что армия начинает прислушиваться с тревогой к событиям в тылу (ведь всюду проникают со вчерашнего дня телеграммы от Временного комитета и их скрыть нельзя). Он указывает, что уже войска, отправленные по распоряжению от 27 февраля с генералом Ивановым, получили новые директивы. Говорит о том, что государем приняты меры, которые ему представили, как клонящиеся ко благу родины. Он требует и надеется, что в Петрограде поймут величие порыва государя и поймут, что перед лицом врага надо немедленно потушить пожар внутри.
Передается текст манифеста.
Рузский опять подходит к аппарату и вновь говорит об ответственности перед Родиной, перед союзниками, о невозможности и преступности длить кризис или обострять его. В ответ на это Родзянко снова говорит об анархии, говорит, что «висит на волоске» и сознается, что он «вынужден» был сегодня ночью «назначить» Временное правительство. И тут следуют гордые слова: «Манифест запоздал, его надо было издать после моей первой
телеграммы 26 февраля».
Цинизм невероятный! По мнению Родзянко, государь по его телеграмме должен был сразу перевернуть весь порядок государственного управления, ибо Родзянко доносил, что в столице анархия, правительство парализовано, транспорт пришел в полное расстройство. Родзянко забыл, что государь после его телеграммы выехал в Петроград, желая убедиться сам, в чем дело, но не мог доехать по вине его, Родзянко, подписавшего воззвание к железнодорожникам, что государь вызвал Родзянко в Псков для переговоров, а он, Родзянко, не поехал.
— Время упущено, возврата нет, — говорит Родзянко.
При этом непонятно, кто в этом виноват непосредственно? Тот ли, кто по телеграмме своего советника выехал сам в охваченную анархией столицу, где было все его правительство, где была столько раз заявлявшая о своей лояльности Государственная дума, где войска, не видавшие фронта, были в волнении и куда он для восстановления порядка двинул отряды испытанных в боях войск — или тот, кто — бывший кавалергард, нося звание камергера, будучи председателем Государственной думы, которому все взбунтовавшиеся верили и подчинялись даже среди «анархии», кто не упустил времени, но упоенный жаждой стать правителем России, не заметил, что крайние элементы того времени не упустили и уже властвовали над ним, его Временным комитетом и «назначенным им» правительством. Родзянко не отвечает на уговоры Рузского, он декламирует о благополучии, которое водворится, если только отречется государь, и пробует громкими фразами задобрить Рузского лично.

Да, для Родзянко «возврата нет». Если бы удалось успокоить бунт, всем стала бы ясна его роль за эти дни и ему было бы несдобровать. Он должен был спасать себя.
Рузский, однако, не кончает разговора, хотя Родзянко пожелал ему «спокойной ночи». Он опять пытается убедить Родзянко в необходимости использовать манифест, ибо его конечная цель — ответственное министерство — достигнута. Он сомневается в идиллической картине снабжения армии, нарисованной Родзянко, и указывает, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно и для армии. Он как бы предугадывает ее развал. В ответ на это Родзянко указывает, что переворот может быть «добровольным» и все тогда кончится в несколько дней. И следуют удивительные слова того, кто «висит на волоске» и боится сесть в Петропавловскую крепость — «ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я этого не допущу».

Рузский все же сомневается, предостерегает и спрашивает, в минуту сомнений, нужно ли выпускать манифест. Ответ Родзянко таков, что Рузский понимает, что Родзянко уже не имеет фактической власти, а плывет на волнах разбушевавшегося моря. Рузский смущен и сухо заявляет, что передаст манифест в Ставку для напечатания и распубликования, ибо получил на это повеление государя. Таким был разговор, который, с соизволения государя, вел генерал Рузский с Родзянко.

Когда события прошли и Н. В. Рузский перечитывал разговор, он сам себя обвинял, что недостаточно твердо говорил с Родзянко и не отдал себе сразу отчета в его сбивчивых противоречивых словах. На него, утомленного и возбужденного долгой и трудной аудиенцией у государя, усталого физически и нравственно, главное впечатление произвело то, что волнение в столице продолжало разгораться. Кроме того, он все еще полагал, что Родзянко, верный присяге, видный член партии октябристов, крупный помещик, отнюдь не революционер. Он не понимал, что Родзянко уже три дня стоит во главе революции, а вовсе не во главе людей, желающих восстановить порядок.

Враги Рузского говорят, что он должен был прервать разговор, указать Родзянке, что он изменник, и двинуться вооруженной силой подавить бунт. Это, как мы теперь знаем, несомненно бы удалось, ибо гарнизон Петрограда был не способен к сопротивлению, Советы были еще слабы, а прочных войск с фронтов можно было взять достаточно. Все это верно, и это признавал впоследствии Рузский, но в тот момент он старался избежать кровопролития — междоусобной, хотя бы и краткой борьбы в тылу, боясь впечатления, на далеко уж не столь прочные в массе фронтовые войска, а что они были непрочны, показали ближайшие дни.
Он вернулся к себе в вагон с надеждой, что опубликование манифеста произведет такое же впечатление на Петроград, как 17 октября 1905 года. Все утихнет, и останется тушить отдельные, чисто революционные вспышки. Если это удалось тогда министрам бюрократизма, то тем более должно было удасться министрам, которым «верит вся Россия». Кроме того, Рузский ждал впечатления Ставки о разговоре, чтобы доложить государю с ее поддержкой. Ведь и первый доклад у государя был поддержан авторитетом М. В. Алексеева.
Отдав еще несколько срочных распоряжений по фронту, Рузский вернулся в вагон и, падая от усталости, на час заснул, как убитый. Государь, видимо, тоже не спал всю ночь, так как его телеграмма носит пометку 5 час. 15 мин. Но 2 марта под утро и он заснул.
Через полтора часа после окончания разговора Рузского и Родзянко произошел разговор Данилова с генералом Лукомским. Из него видно, что передававшийся в Ставку, одновременно с ведением его, разговор Рузского и Родзянко уже был обсужден и обдуман в Ставке, и там было принято решение — получить от государя согласие на отречение. С этим так спешили в Могилеве, что предлагали разбудить государя, «отбросив всякие этикеты». Это было личное мнение и требование генерала Алексеева. Это передавалось официально. Личным мнением генерала Лукомского было, что отречение необходимо и возможно скорее, так как «только это спасет и фронт, и родину, и династию».
Генерал Данилов тоже не спал всю ночь, но был спокойнее. Он решает дать хоть час сна главнокомандующему и считает, что этот час значения иметь не может. Но он опасается, что задержка может выйти из-за нерешительности государя и ссылается на ту трудность, с которой государь согласился вчера на манифест об ответственном министерстве. У Данилова еще есть луч надежды, что дело обойдется без отречения, так как на него произвели впечатление доводы Рузского, приведенные им в разговоре с Родзянко, при котором он присутствовал. Он знал, что Рузский не хочет отречения, боится его последствий, и полагал, что после доклада государю Рузский не вынесет из кабинета его величества отречения, ибо сам ему не сочувствовал, а государь естественно будет колебаться. Генерал Лукомский, наоборот, «молил бога», чтобы Рузскому удалось убедить государя отречься.
Как раз в ту минуту, когда Рузский входил в вагон государя с докладом о ночном разговоре с Родзянко, генерал Алексеев в Ставке подписывал свою циркулярную телеграмму главнокомандующим. Было 10 час. 15 мин. утра 2 марта.

Но еще до этого доклада судьба государя и России была решена генералом Алексеевым. Ему предстояло два решения, для исполнения которых «каждая минута могла стать роковой», как он справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме: либо сделать «дорогую уступку» — пожертвовать государем, которому он присягал, коего он был генерал- адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России, либо, «не колеблясь» вырвать из рук самочинного Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы. И генерал Алексеев избрал первое решение — без борьбы сдать все самочинным правителям, будто бы для спасения армии и России. Сам, изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины.

Генерал Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе,положил перед государем ленту своего разговора.
Государь молча внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твердо, что он рожден для несчастия, что он приносит несчастие России. Николай II сказал, что он ясно сознавал уже вчера вечером, что никакой манифест не поможет.
— Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, — сказал государь. — Но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.
После этого государь стал задавать вопросы о подробностях разговора с Родзянко, стал обдумывать, как бы вслух, возможное решение. Рузский высказал еще свою надежду, что манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения генерала Алексеева, хотя и не скрыл, что, судя по словам генерала Лукомского, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения. В это время подали срочно дошедшую телеграмму Алексеева, и Рузский, бледный, прочел вслух ее содержание.
— Что же вы думаете, Николай Владимирович? — спросил государь.
— Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения вашего величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать, — сказал Рузский. — Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка.
Государь встал, внимательно и грустно взглянул на Рузского и сказал:
-Да, и мне надо подумать…

Перед завтраком государь вышел из вагона и некоторое время гулял один на платформе. В два часа дня он потребовал Рузского к себе. В это время уже состоялся разговор генерала Клембовского с генералом Болдыревым и пришла телеграмма М. В. Алексеева, содержавшая ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова и адмирала Колчака.
Рузский, ввиду чрезвычайной важности момента, попросил у государя разрешения явиться к докладу вместе с генералом Даниловым и Саввичем. Николай Владимирович считает, что подробности этого доклада, очевидно, хорошо памятны этим обоим, единственным еще живым свидетелям трагической минуты.
Государь принял окончательное решение, когда ознакомился с текстами телеграмм всех главнокомандующих. Причем, еще перед завтраком, встретив Рузского на платформе, он высказал ему, что решил отречься. Государь взял блок с телеграфными бланками и написал несколько черновиков.

Было 3 часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласовав с текстом другой, и передал листки Рузскому. Тот вышел из вагона в 3 часа 10 мин. дня, и тут же ему вручили телеграмму о предстоящем приезде Гучкова и Шульгина. Рузский вернулся в вагон и доложил ее. Государь тогда приказал телеграмму об отречении задержать до прибытия этих лиц, а последнюю телеграмму взял из рук генерала.

В 3 часа 45 мин. государь прислал и за другой телеграммой. Рузский пошел с нею в императорский поезд и, встретив государя на платформе, предложил ее оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина. Оценивая обстановку и видя глубокое волнение государя, генерал Рузский все еще не теряя надежды, что можно избежать отречения, надеялся теперь, что прибытие таких умных людей, как Гучков, — хотя и явный недоброжелатель государя, — и преданный династии Шульгин, даст возможность при личном разговоре убедить их в ненужности отречения и также уяснить для себя, наконец, что же произошло в Петрограде, уже от очевидцев и участников событий. Поэтому Рузский приказал, как только подойдет поезд с депутатами, доложить ему и просить обоих прибывших пройти ранее, чем к государю. Он хотел высказать свои сомнения в отношении правильности оценок обстановки Родзянко, на основании которых все главнокомандующие (командующие фронтами и армиями. — авт.) высказались за отречение государя в пользу сына, с которым он не хотел разлучаться. Разлука с сыном была для государя явственно тяжелее, чем сложение тяжкого бремени власти. Ответы главнокомандующих и последняя фраза телеграммы Алексеева «ожидаю повеления» вызвали в государе чувство горечи, которого он, несмотря на всю свою выдержку, не мог скрыть. Тут государь, видимо, почувствовал себя всеми покинутым, и у него не хватило духу обречь на подобные уже перенесенные им страдания своего единственного сына. К вечеру в уме государя созрела мысль отречься за себя и за сына.
Депутаты ожидались в 7 часов вечера, но прибыли только после 10 часов. В силу каких- то соображений, а может быть, просто для ускорения, государь приказал, как только придет их поезд, привести депутатов немедленно к нему. Генерала Рузского об этом приказании не уведомили, и он не видел Гучкова и Шульгина до того момента, когда вошел в вагон государя, где они уже находились в течение нескольких минут.
Между тем, в Ставке теряли терпение и ежеминутно требовали генерала Данилова к аппарату, передавая ему все более тревожные сведения из Петрограда, требуя доклада о решении, принятом государем. Они упрекали Данилова, что он не сообщает, отмалчивается, не держит Ставку в курсе дела. Видимо, в Ставке считали, что государь обязан подчиниться полученной в два часа телеграмме без размышления точно так, как считал Родзянко, что Его Величество должен был моментально ответить 26 февраля на его телеграмму манифестом. По мнению Ставки напрасно проходили часы, «столь дорогие для спасения России», а «бесхарактерный» государь не решался и «болезненный» Рузский «не находил энергии» достичь желательного результата.

Между тем М. В. Алексеев еще продолжал соблюдать «этикет». Он «испрашивал» повелений у государя, как у Верховного главнокомандующего. Так, генерал Корнилов и князь Львов были назначены, а генерал Иванов отозван в Могилев еще державной волей государя по докладу его начальника штаба генерала Алексеева.
Подробности того, что происходило в вагоне государя с прибытия Шульгина и Гучкова, уже известны, и Рузский на них в своих рассказах мало останавливается. Он отмечал только, что депутаты чувствовали себя очень неловко, были поражены спокойствием и выдержкой государя, а когда он объявил им о своем решении отречься и за сына, растерялись и попросили разрешения выйти в другое отделение вагона, чтобы посоветоваться. У государя к приезду депутатов был уже готов текст манифеста об отречении, и ровно в 24 часа он его подписал, пометив: 2 марта, 15 часов, т. е. тем часом, когда принято было им решение отречься. Перед этим он подписал и два указа Правительствующему Сенату: о назначении князя Львова и великого князя Николая Николаевича, которые помечены 2 марта, 14 часов.
Гучков и Шульгин тотчас же написали расписку о принятии 2 марта высочайшего манифеста. Царствование государя Николая Александровича кончилось.
По мнению Рузского, этим «для блага России, государь принес в жертву не только себя, но и всю свою семью. Уговорившие его на первый шаг его крестного пути не могли и не сумели сдержать своего обещания — жертва государя пропала даром. Из всех участников события один государь сознавал, что его отречение не только не спасет России, но будет началом ее гибели».
При этом «ни генерал Алексеев, ни генерал Рузский не поняли тогда, что они только пешки в игре политических партий. Силы сторон были неравные. С одной — была многомиллионная армия, предводимая осыпанными милостями государя генералами, а с другой — кучка ловких, убежденных и энергичных революционных агитаторов, опиравшихся на небоеспособные гарнизоны столицы. Ширмой этой кучке служил прогрессивный блок Государственной думы. Победила, несомненно, слабейшая сторона. Поддержи генерал Алексеев одним словом мнение генерала Рузского, вызови он Родзянку утром 2 марта к аппарату, и в два-три дня революция была бы кончена. Вместо этого он предпочел оказать давление на государя и увлек других главнокомандующих».

Рузский был убежден, что генерал Алексеев понял свою ошибку ровно через семь часов после подписания государем акта отречения, и уже в 7 часов утра 3 марта он разослал новую циркулярную телеграмму, в которой сознавал, что «на Родзянку левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности». Теперь Алексееву стали ясны и цели «господствующих над Председателем Государственной думы партий». Стало ясно и «отсутствие единодушия Государственной думы и влияние левых партий, усиленных Советами рабочих депутатов».

Он считал, что генерал Алексеев прозрел и увидел «грозную опасность расстройства боеспособности армии бороться с внешним врагом» и перспективу гибели России. Он понял, что «основные мотивы Родзянко не верны», и не желал быть поставленным перед «совершившимся фактом». Алексеев не желал капитулировать перед крайними левыми элементами и предлагал созыв совещания главнокомандующих для объявления воли армии правительству.
Что же случилось за эту несчастную ночь такого, что показало генералу Алексееву, что он совершил непоправимую ошибку, не поддержав своего государя, спрашивал себя автор, и сам старался ответить на этот вопрос.
«В пятом часу утра Родзянко и князь Львов вызвали к аппарату Рузского и объявили ему что нельзя опубликовывать манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, пока они этого не разрешат сделать. Они считали, что государь опять поступил не по указке Родзянко, отрекшись и за сына, а для успокоения России царствование Михаила Александровича «абсолютно не приемлемо».
Рузский был удивлен, но согласился сделать возможное, т. е. приостановить распубликование и выразил сожаление, что Гучков и Шульгин не знали, что для России «абсолютно неприемлемо». Родзянко пытался объяснить это невиданным бунтом («а кто раньше видел», отметил, перечитывая ленту, Рузский). Этот бунт сделан гарнизоном, который сам Родзянко уже не считает солдатами, а «взятыми от сохи мужиками, которые кричат: «Земли и воли!», «Долой династию!», «Долой офицеров!» И с этой толпой Родзянко и князь Львов переговариваются и ей подчиняются, считая ее мнение за мнение всей России. И что для этой толпы «абсолютно неприемлемо», то «абсолютно неприемлемо» и для гордого Временного правительства, составленного из людей, «коим верит вся Россия».
Родзянко, однако, «вполне уверен», что если теперь и великий князь Михаил Александрович отречется, то все пойдет прекрасно. До окончания войны будет действовать Верховный совет и Временное правительство, несомненно, произойдет подъем патриотических чувств, все заработает в усиленном темпе, и победа может быть обеспечена.
Все эти слова показались Рузскому просто нелепыми, как это он отметил на ленте, перечитывая ее.
— Если бог захочет наказать, то прежде всего разум отнимет, — прибавил еще он.
Во время разговора Рузский испытывал то же чувство и нашел, что люди, взявшиеся возглавить революцию, были даже не осведомлены о настроении населения. Это видно из его пометки на ленте, где он написал: «Когда Петроград был в моем ведении, я знал настроение народа».
При таких обстоятельствах Рузский решил дать князю Львову и Родзянко, в их беспомощности, хоть практические указания, как и с кем сноситься далее, ибо сам с уходом императорского поезда уже становился опять в положение лишь главнокомандующего одного из фронтов.
Родзянко обещает все исполнить, но главное, беспокоится, как бы манифест не «прорвался в народ». В конце разговор принимает прямо анекдотичный оттенок: на вопрос Рузского, верно ли он понял намеченный порядок Верховного государственного правления, Родзянко поясняет: «Верховный совет, ответственное министерство, действие законодательных палат до решения вопроса о конституции в Учредительном собрании». Рузский спрашивает: «Кто во главе Верховного совета». Родзянко отвечает: «Я ошибся, не Верховный совет, а Временный комитет Государственной думы под моим председательством». Рузский понял. Он заканчивает разговор сразу словами: «Хорошо, до свидания» и просьбой не забыть, что дальнейшие переговоры надо вести со Ставкой, а ему только сообщать о ходе дел.
Этот классический второй разговор был так же, как и имевший место в предшествующую ночь, тотчас передан в Ставку. Этот разговор, увы, поздно выяснил в Ставке, как она поторопилась.

Едва ушел к Двинску императорский поезд с отрекшимся императором и к Петрограду поезд с Гучковым и Шульгиным, едва князь Львов и Родзянко узнали текст высочайшего манифеста, как он уже оказался «абсолютно неприемлемым» и его надо было скрыть. Отречение, которое должно было спасти порядок в России, оказалось недостаточным для людей, вообразивших себя способными управлять Россией, справиться с им же вызванной революцией и вести победоносную войну Безвластие теперь действительно наступило. Это была уже не анархия, что проявилась в уличной толпе, это была анархия в точном значении слова — власти вовсе не было. Ничто «не заработало в усиленном темпе», кроме машины, углублявшей революцию, не наступило «быстрого успокоения», не произошло подъема патриотического чувства, и решительная победа не оказалась обеспеченной, как это обещали князь Львов и Родзянко в ночь на 3 марта.
Генерал Алексеев в своей телеграмме сделал намек на необходимость взять власть в руки совещания главнокомандующих, но, как сказал ему в своем ответе Рузский, это явилось бы попыткой несвоевременной и уже, несомненно, привело бы к междоусобице. Рузский теперь уже предложил Алексееву настаивать на объявлении манифеста и на полном контакте начальника штаба Верховного главнокомандующего с правительством, желая продолжать действовать легальными путями, и предвидел, что из совещания могла образоваться еще одна власть, которая, несомненно, оказалась бы в конфликте не только с Советами, но и с Временным комитетом Государственной думы. Одновременно Рузский посылает телеграмму командующим армиями Северного фронта, ориентируя их в создавшейся обстановке.

В Ставке вторые сутки царила растерянность и начались недоразумения по вопросу об опубликовании и неопубликовании обоих манифестов (государя и великого князя Михаила Александровича) и приказа нового Верховного главнокомандующего. И в штабе Северного фронта и в штабе Западного фронта просили разъяснения. Весь разговор, изложенный в этом документе, отражает как в зеркале путаницу, суету, спешку в Ставке. Главнокомандующие уже сбиты сами с толку, и не успеет Ставка принять одно решение, как обстановка в столице требует принятия нового. Генерал Данилов смущен всеми противоречиями в важнейших документах и считает долгом отметить, для доклада М. В. Алексееву, насколько опасно такие несверенные и несогласованные документы объявлять несомненно взволнованным событиями войскам.
Вслед за этими первыми, не особенно приятными сношениями между Ставкой и штабом Рузского, наступает период все усиливающихся разногласий. Уж 5 марта Ставка предлагает ряд мер для охранения армии от пропаганды из недр столичного Совета и для прекращения начавшихся в фронтовых и тыловых районах убийств офицеров. Рузский эти меры уже принял, но не ожидает от них успеха и просит Ставку снестись с правительством, чтобы оно и Совет рабочих депутатов осудили выступление против вооруженных команд и офицеров. Рузский не знал, что революция уже была правительством объявлена «великою и бескровною», а все жертвы эксцессов толпы надлежало во имя идеалов свободы замалчивать и скрывать.

Рузский уже видит, что обещанного Родзянкой подъема духа и наступления успокоения нет. Наоборот, части волнуются, офицеры гибнут на фронте и в тылу от русских пуль и штыков, но он еще надеется, что правительство пользуется доверием народным и, не допуская мысли дать на фронте врагам и союзникам зрелища междоусобных сражений, предлагает вызвать авторитетных правительственных комиссаров для успокоения войск. Мера, чреватая печальными последствиями. Рузский объяснил ее принятие тем, что офицерство само слишком взволновано и сбито с толку, чтобы спокойно и объективно разъяснять солдатам положение, и искал лиц — очевидцев, лиц гражданских, которые выяснили бы, что раз все офицерство подчинилось новому правительству, то нет оснований его подозревать в стремлении ему изменить.
В ночь на 6 марта генерал Рузский обращается с телеграммой к генералу Алексееву, Гучкову, Керенскому и князю Львову. Он указывает на безобразные случаи ареста и обезоружения офицеров и, выясняя грозное значение этих явлений, требует немедленного и «авторитетного разъяснения недопустимости сего центральной властью», без чего развал неизбежен. На все свои ходатайства Рузский не получает ответа. Вместо этого на фронт летят знаменитые приказы Совета солдатских и рабочих депутатов и прибывают агитационные делегации и депутации.

18 марта Рузский еще раз говорит с Родзянко, желая выяснить, что делается в столице и что делает Временный комитет Государственной думы. Путаница в словах «Совет министров» и «Временное правительство», по его мнению, была вредна и производила впечатление неустойчивости. Родзянко пытался разъяснить сомнения генерала, но не убедил его и поспешил закончить разговор банальными любезностями.
— Не стоило с ним говорить, — вспоминал об этом разговоре впоследствии Рузский.
Через день произошел у него обмен телеграммами с военным министром Гучковым. Телеграмма того, кто носил звание военного министра и пока выказывал себя лишь тем, что допустил издание приказа номер первый Совета солдатских и рабочих депутатов и запретил опубликование прощального приказа по армии отрекшегося государя и Верховного главнокомандующего. Телеграмма эта глубоко возмутила военную душу Рузского. Он понял, что Гучков может быть прекрасным оратором, отличным критиком военного бюджета, но руководить обороной государства во время войны он не может. В нем не было чувства дисциплины, он не понимал основ воинского духа.
Еще через два дня пришла длинная телеграмма из Ставки. Критические пометки на ней Рузского и горькие заключительные фразы этих пометок показывают, что Рузский потерял окончательно веру в новое правительство и не одобрял оптимизма Ставки. Его присутствие во главе Северного фронта стало для него невозможным.
«Н. В. Рузский мало знал государя, и, случалось, порицал его, — делает вывод
Васильченко. — Еще меньше он знал государыню. Но он был справедлив, глубоко любил Россию, был убежденный монархист, весь проникнутый чувством долга, прямолинеен и честен. Он не скрывал своих мнений, но умел слушать и был, хотя и либеральных взглядов, но беззаветно преданный престолу человек и солдат. Он не отделял трона от России. Он с первых минут революции предвидел, к чему она приведет, и обвинял в отречении, которое считал ошибкой, больше всего генерала Алексеева, как обвинял его и в разных военных неудачах.

В трагические дни стоянки императорского поезда в Пскове Н. В. Рузский считал, что далеко не все потеряно, но был глубоко убежден в пользе ответственного перед палатами министерства и считал своим долгом настаивать на нем перед государем. Это ему удалось. Родзянко нашел, что, однако, государь промедлил два дня, и, скрывая свое бессилие справиться с анархией в Петрограде, он решил пожертвовать государем. А М. В. Алексеев сгоряча поверил Родзянке, принял решение, посоветовал государю отречься от престола и увлек к тому остальных главнокомандующих».

Безусловно, причастность к отречению государя, к кровавым событиям 1917 года, резко изменившим судьбы России, заставила многих людей, в том числе и Н. В. Рузского, оправдывать себя перед историей всевозможными способами. Не исключено, что все предложенные читателю записи и интервью были сделаны именно с такой целью. Оставим это для выяснения будущим исследователям. В то же время не вызывает никаких сомнений тот факт, что действия генерала Рузского в конце февраля — начале марта 1917 года если и не могли изменить ход российской истории, но они несомненно ускорили развитие последующих революционных событий.
Позже даже появились утверждения о причастности Николая Владимировича к антироссийскому заговору масонов, который якобы глубоко пустил корни в высших военных кругах и там возглавлялся генералом М. В. Алексеевым. Однако последующие отношения Рузского с Алексеевым и полностью масонским Временным правительством ставят под сомнения объективность этих утверждений.

О том, что между масонами — будущими активными деятелями Временного правительства князем Львовым, А. И. Гучковым, Коноваловым и генералом Алексеевым уже осенью 1916 года существовал заговор против Николая II, пишут такие авторитеты, как военный корреспондент при Ставке главнокомандующего М. К. Лемке, генерал А. И. Деникин, историк А. Ф. Керенский и другие. О причастности к этому заговору генерала Рузского прямых доказательств нет, как нет их и о принадлежности его к масонам. Более того, зная высокую дисциплину масонов, едва ли можно объяснить отказ Рузского голосовать за кандидатуру Алексеева, выдвигавшуюся Временным правительством на пост Верховного главнокомандующего, а затем его сопротивление алексеевским наступательным планам военной кампании 1917 года. На основании этого Алексеев в апреле 1917 года жаловался военному министру Гучкову: «Только генерал Рузский… ссылаясь на расстройство продовольственных, вещевых и артиллерийских запасов, на ненадежность укомплектований, приходит к определенному заключению о необходимости отказаться в ближайшие месяцы от выполнения наступательных операций и сосредоточить все усилия на подготовке к упорной обороне».

ukritiya-s-boysami

Важно понимать, что сопротивление Рузского шло вразрез с политикой Временного правительства. Поэтому не удивительно, что оно решило избавиться от строптивого генерала. Ему было рекомендовано «отдохнуть», и в середине апреля Николай Владимирович, в очередной раз оставив фронт, выехал к семье в Петроград. Там он узнал о провале июньского наступления войск Юго-Западного фронта, спланированного Алексеевым и проведенного уже при Верховном командовании генерала А. А. Брусилова. Не достигнув поставленных целей, оно вылилось для русских войск потерей более 50 тысяч человек убитыми и ранеными. Таким образом, предупреждения Рузского о неспособности русских
«революционных» армии вести наступательные действия оказались пророческими.

Правда, виной тому были не столько материальные трудности, сколько моральное разложение войск, падение воинской дисциплины. В донесении военного совета Юго- Западного фронта указывалось: «В настроении частей, двинутых недавно вперед героическими усилиями меньшинства, определился резкий и гибельный перелом. Наступательный порыв быстро исчерпался. Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении не может быть и речи, уговоры и убеждения потеряли силу — на них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Были случаи, что отданное приказание спешно выступить на поддержку обсуждалось часами, почему поддержка опаздывала на сутки. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дождавшись подхода противника… На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части… Положение требует самых крайних мер… Пусть вся страна узнает правду, … содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и продает и Россию, и революцию».

Этот вопль отчаяния не мог остаться без ответа. Военное командование 12 июля добилось от Временного правительства принятия закона о смертной казни за дезертирство и отказ от выполнения приказа в боевой обстановке. Спустя четыре дня в Ставке состоялось совещание высшего командного состава под председательством Керенского. На этом совещании также присутствовал и Рузский, речь которого запомнилась всем присутствовавшим.

— Картина нравственного состояния армии… не только грустная, но я скажу прямо, гнусная, — заявил он. — Революционная армия оказалась хуже царской. В свое время 3-я армия за семь дней непрерывных боев взяла Львов… Тогда мы вели наши войска в бой. Теперь же повели их просто на убой. Мы выставили впереди них красные знамена, заменив ими наши старые, славные знамена. За старыми знаменами люди шли, как за святыней, умирали. А к чему привели красные знамена? К тому, что войска теперь сдавались целыми корпусами, целыми корпусами бежали в тыл…

Нам нужна не революционная армия, а армия дисциплинированная! Только такая армия может победить, а не то — будет позор на веки вечные. Как мы теперь изучаем историю, так наши потомки будут и нас изучать. И будет на нас лежать проклятие потомства за то, что мы сделали».

Это совещание стало последним в военной биографии Рузского. Через несколько дней после его окончания по приказу Керенского он был окончательно уволен в отставку и удален из Могилева. Николай Владимирович не участвовал ни в корниловском мятеже, ни в октябрьских событиях 1917 года. В начале 1918 года он решительно отказался участвовать в «белом» движении, заявив, что не может воевать со своим народом. Правда, это не спасло его от «революционного возмездия» со стороны этого народа.

v-vererisve

В начале октября 1918 года в ответ на покушение на В. И. Ленина и убийство М. С. Урицкого страну захлестнула волна «красного террора». По приказу большевистского правительства в различных городах брались тысячи заложников — бывших военных, представителей духовенства и интеллигенции, которые затем расстреливались по любому поводу, а зачастую и без всякого повода. В числе этих невинных жертв оказался и Рузский, взятый в заложники в Пятигорске, где находился на лечении. Он был казнен в числе других заложников 21 октября без суда и следствия.

Таким образом, можно сделать вывод, что генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский был одним из самых крупных военачальников и военных деятелей России начала XX века, но в Советском Союзе не было энциклопедии Первой мировой войны, нет его имени ни в энциклопедии Гражданской войны, ни в Большой советской энциклопедии. Советскими идеологами оно было умышленно вычеркнуто со страниц отечественной истории по политическим мотивам или, может быть, из чувства вины…

  • Здравствуйте Господа! Пожалуйста, поддержите проект! На содержание сайта каждый месяц уходит деньги ($) и горы энтузиазма. 🙁 Если наш сайт помог Вам и Вы хотите поддержать проект 🙂 , то можно сделать это, перечислив денежные средства любым из следующих способов. Путём перечисления электронных денег:
  1. R819906736816 (wmr) рубли.
  2. Z177913641953 (wmz) доллары.
  3. E810620923590 (wme)евро.
  4. Payeer-кошелёк: P34018761
  5. Киви-кошелёк (qiwi): +998935323888
  6. DonationAlerts: http://www.donationalerts.ru/r/veknoviy
  • Полученная помощь будет использована и направлена на продолжение развития ресурса, Оплата хостинга и Домена.
Генерал Николай Рузский Обновлено: Ноябрь 19, 2016 Автором: admin

Добавить комментарий

Пожалуйста, поддержите проект
Помощь сайту:
  1. UZCARD(o'zbek so'mi): 8600120432900796
  2. Z177913641953 (wmz) доллары.
  3. E810620923590 (wme)евро.
  4. Payeer-кошелёк: P34018761
  5. Киви-кошелёк (qiwi): +998935323888
  6. DonationAlerts: http://www.donationalerts.ru/r/veknoviy Полученная помощь будет использована и направлена на продолжение развития ресурса, Оплата хостинга и Домена.